Красавец и чудовище - Нонна Ананиева

Вот эти: «Ты или я» из её текста заставили меня насторожиться. Что они значат? Кто сильнее? И я поняла, что тот, непознанный и манящий потусторонний мир мне ответил. Я даже физически почувствовала, как Анн боролась с этим вопросом «кто сильнее?». Она пережила своего мужа на тридцать лет, сохранив до конца верность их великой любви, – продолжал текст. Но я думала о другом. Я неожиданно вспомнила какую-то давнишнюю статью о ней, случайно попавшуюся на глаза, кажется, написанную их дочерью. Там было всё не так. Дочь писала о тридцати годах патологического траура, о безразличии матери к своей жизни и жизни их с Жераром детей, о её бесконечных ночных видениях, о затворничестве. Лишь под конец Анн увидела в одном из своих внуков потрясающее сходство с Жераром, встрепенулась и скоропостижно умерла.

Я встала из-за стола, пошла на кухню и взяла яблоко. Мне стало немного легче. Медленно пришло понимание того, что несмотря на невероятно жестокие и невосполнимые потери на жизненном пути, мы не должны прекращать этот путь. Невозможно стереть из памяти и из сердца любовь, она навсегда, она то, что делает нас людьми, наполняет душу и даёт нам силы. Но… где-то в глубине подсознания я поймала слова: «Мёртвое мёртвым – а живое живым». Может быть, это Игорь мне их послал? Опять расплакалась.

Предстояли похороны, а потом – домой.

12. Молельный зал

В молельном зале, который местные отчего-то называли «купель», довольно скромном ритуальном здании, женщин посадили отдельно за перегородку, но они могли слышать, как выступают мужчины. Гроб из обыкновенной фанеры, покрытый чёрным бархатным покрывалом с еврейскими письменами стоял у кафедры на обыкновенной железной тележке. Первым рядам женской половины было видно выступающих мужчин, а остальные могли только слышать. Сара сидела с первой женой Игоря, спрятав подальше многолетнюю вражду и ненависть, в окружении приехавших родственниц. Я сидела на другой стороне скамейки вместе с Моникой и Руфью. Все возмущались, почему это его хоронят ортодоксально, а не так, как принято у евреев в бывшем СССР. Они неоднозначно шушукались, оборачиваясь в мою сторону, чуть ли не тыча пальцем в нахальную москвичку, да к тому же не еврейку, осмелившуюся идти наперекор стае. Но ведь именно эта стая сделала всё, чтобы мне было невероятно трудно, осуждала каждый мой поступок, угрожала полицией, обвиняла в болезни Игоря и во многом таком, что нормальному человеку даже в голову не могло прийти.

Первым выступил Дэвид. Он поблагодарил отца за то, что научил его ходить в спортзал и смотреть с оптимизмом в будущее. Стефан был умнее, и его слова вызвали слёзы у женской половины. Из его речи было понятно, что он потерял основного защитника в жизни, который оставил его одного сражаться с недоброжелателями и с грубой силой. Наверное, в первую очередь, он имел в виду своего старшего брата. Он пробормотал что-то о том, как постарается тоже стать врачом, но, по-моему, и сам не особо в это верил. Учёба давалась ему с трудом, а больные люди вызывали страх. И ещё ему не хотелось злить Дэвида, который так и не закончил высшее образование. Но говорил он складно и душевно, думаю, он переживал потерю отца так сильно, как только был способен.

Потом вышел один из братьев-друзей, Миша, и в своей сумбурной речи подчеркнул решимость Игоря, несмотря на невероятные трудности, вывезти семью из Советского Подола, из нищеты и бесправия в свободную страну. Сам Миша жил в бруклинской многоэтажке на заработанную в Америке неплохую пенсию госслужащего, экономил на каждом куске сахара и часами проводил время, гуляя по распродажам и выискивая уценённые шмотки с 90% скидкой. Семьи себе не завёл и в женщинах видел только расходы и хлопоты. Ему было не понять, почему Игорь стремился в Москву, и что вообще может значить какая-то там любовь. Глупости всё это. Любовь в тарелку не положишь, и за электроэнергию она тебе не заплатит. А уж вернуться в Рашку! В эту грязь! К этим коррумпированным ментам, немытым толпам в общественном транспорте, в эту московскую дороговизну! Точно, сдурел на старости лет, а русская баба, не будь дурой, тут же его и окрутила. За подобные рассуждения, неоднократно высказываемые вслух, Сара его и жаловала, прощая очевидные пороки и отлично замечая, как он завидовал её сумасшедшему сыну. Она также видела, как Миша на меня пялился. Чего уж там. Виктор же, старший брат, выступать перед многочисленными родственниками, друзьями и пациентами не стал. Он приехал-то с трудом, потому что был совершенно нетрезв с момента, как узнал о смерти лучшего друга.

«Купель» оказалась полна народу, выступали многие. Я почти ни с кем не была знакома, откуда мне знать всех пациентов Игоря и людей, встретившихся ему в его американской жизни. Говорили слова утешения и благодарности в адрес Сары – какая она была верная и незаменимая помощница для своего сына, как она следовала за ним повсюду и оберегала от жизненных неурядиц. Через какое-то время я перестала смотреть на выступающих и стала слушать вполуха.

– С Игорем я был знаком половину прожитой жизни, – донеслось с кафедры. – Он не просто вернул мне здоровье, он в самом прямом смысле вернул мне ещё и веру в себя, в свои силы и в то, что мы сами хозяева своей судьбы. Он был бесконечно счастлив, потому что встретил в Москве женщину своей мечты: близкую по духу, внимательную, весёлую и очень красивую, как он считал. Он мечтал построить новый мир: заниматься своим делом и любить. У него были потрясающие планы на будущее. Но старый, прошлый мир его никак не хотел отпускать. На то были свои причины, и Игорь очень по этому поводу переживал.

В зале послышался шёпот. Я невольно бросила взгляд на Сару. Она смотрела на выступающего холодными сухими глазами. У неё было неважно со слухом, и я к тому времени уже знала все её стойки и позы, когда она слушала что-то с большим вниманием. Этого мужчину она слушала предельно внимательно. Кто это говорит? Я посмотрела на кафедру, и человек показался мне знакомым. Не может быть…

– Я искренне мечтал ему помочь, но сердце моего друга не выдержало, – продолжал мужчина. – Я скорблю вместе со всеми его родственниками и друзьями. Он был одним из лучших людей, которых мне посчастливилось встретить в своей жизни. Я приношу свои самые глубокие соболезнования его жене Софии и всем остальным членам его семьи.

Он говорил по-русски, но не с бруклинским акцентом, а c англо-американским. Моника и Руфь сразу спросили, знаю я его или нет. Но я ответила, что не знаю, я… просто однажды испачкала ему брюки какао, когда сидела у Ист-Ривер. Я не знаю его имени и вообще…

После речей поехали на кладбище. Немного опоздали. Захоронения и надгробия стояли без оград на ярком зелёном газоне, как и везде на американских кладбищах. Пронумерованные участки были разделены широкими асфальтированными дорогами, так что везде можно было проехать на машине. Дэвид, который поначалу важно разговаривал с администрацией, тут же ретировался, указав на меня пальцем, когда надо было заплатить двести пятьдесят долларов могильщикам дополнительно за сверхурочные. Подонок он и есть подонок. Я заплатила, молча и без обсуждений.

Конец ознакомительного фрагмента.